Как говорится, благими намерениями вымощена дорога в ад. Теперь с этим высказыванием Эрих не мог не согласиться. Обладая от природы чутким характером, эмпатией, он всегда тяжело воспринимал ситуации, когда люди вокруг него чувствуют боль, страх, отчаяние и другие негативные эмоции, которые как разряды тока болью проходили прямо сквозь его сердце. Он был наредкость добросердечным с детства и теперь, когда получил профессию фельдшера, он мог помогать людям и ощущал прямую обязанность делать это, ответственность за благополучие всех пациентов, вне зависимости от их расовых и идейных положений. Он ведь просто врач, который хочет, чтобы боли в этом мире стало меньше, но эта война... Сражаться с ней в одиночку было глупостью. Он ведь прекрасно понимал, к чему приведет его помощь партизану, умирающему от потери крови, но не смог пройти мимо его молящих глаз. И ни разу с тех пор, как солдат благодарно принял из его рук сытную похлебку с куском хлеба, пролепетав что-то на своем странном русском, Эрих не пожалел о своем безрассудном решении. Ни когда немецкие солдаты ворвались в его дом, распугивая больных, ни когда ему скрутили руки, вынося приговор, ни когда держали в заточеннии, били, пытали, стремясь выявить секреты, которые мог ему поведать русский партизан. Страх о будущем стал его обычным состоянием. Но... все равно та немая благодарность, что сквозила в глазах несчастного раненого, придавала ему сил. Осознание того, что он ни в чем не виноват, грело душу, и он был способен выдержать еще многое. Несмотря на всю свою кажущуюся слабость и мягкосердечность, он обладал сильным характером и его сложно было сломать.
Руки затекли, запястья, стянутые ремнями и веревками, болели, и он уже почти не чувствовал кончики пальцев, но это были такие мелочи, видимо, по сравнению с тем, что его ждет в дальнейшем. В этой ситуации быть лучше не могло, только больнее и тяжелее с каждым днем. Оставалось только ждать, когда же они поймут, что он бесполезен и убьют его. Смерть принесла бы облегчение.
Дверь открылась, и Эрих невольно зажмурился, поднимая голову. Парни в форме были наредкость молчаливы, когда тащили его сюда, но все же один из них обмолвился, что ему будет дана честь встретиться с их офицером. Но даже когда он это говорил, Эрих почувствовал в его голосе страх. Видимо тот, с кем ему суждено встретиться, вызывает ужас не только у пленных. Сердце стучало, и во рту появилась противная вязкая слюна, несмотря на то, что в горле давно пересохло.
Высокий мужчина, длинные светлые волосы и голубые глаза - истинный ариец, стоял перед пленным, оглядывая его с нескрываемым презрением. Для него Эрих был врагом народа - молодой парнишка, исхудавший, покрытый ссадинами и синяками, с отросшими, спутанными, но не потерявшими блеск волосами, спадающими на светлые голубые глаза - предатель, враг, поставивший интересы противника выше интересов Родины.
Грубый вопрос, абсолютно глупый по смыслу. Конечно, Эрих знал, в чем его обвиняют - в помощи раненому человеку. Пленный кивнул, едва-едва. Пересохшее горло саднило и говорить было невыносимо тяжело. Новый вопрос - и Эрих снова кивнул, чуть приоткрыл рот, чтобы что-то сказать, но ему не дали такой возможности. Точный удар в скулу заставил его голову развернуться, и челюсть захлопнулась с негромким стуком. Что ж, это пока было не так больно, сколько ожидаемо. Но следующий удар, сопровождаемый криком, заставил Эриха закашляться, сгибаясь настолько, насколько позволяли связанные сзади руки. Легкие буквально взвыли, с болью проталкивая воздух. Да сколько можно издеваться над ним? Сколько еще выдержит его несчастное ослабленное тело?
- Чего вы хотите... - едва слышный хриплый голос, где каждое слово царапает горло изнутри, - просто убейте меня. Я ничего не знаю...
Он поднял голову, глядя в холодные яростные глаза. Голубые, такие же как у него. Но насколько они разные... У Эриха глаза теплые, словно освещенное лучами солнца небо, а эти... Глаза человека, способного к страшным вещам. Но... Эриха уже сложно было чем-то удивить. Что еще он может сделать? Как ухудшить его положение? Иглы под ногти, избиение, все что угодно - Эрих вынесет все. К боли тоже привыкаешь в конце концов...
И он улыбнулся. Готовый ко всему, он постепенно изгонял свой страх. Если ты готов ко смерти, тебе больше нечего бояться. Сухие губы потрескались до крови, на щеке аллел след от удара, и в сочетании с теплыми голубыми глазами, эта улыбка казалась несколько безумной.
- Что еще ты можешь сделать?.. - сухой кашель разрывал легкие, - собака.
Последнее слово было произнесено очень тихо на русском языке. Он провел со своим раненым партизаном почти неделю и научился паре слов от него. Правда говорить об этом офицеру было бы самоубийством. Оставалось надеяться, что он его не расслышал.

Длинные пальцы вплелись в темные волосы, крепко сжимая пряди и грубо оттягивая их, усиливая боль в ноющих висках. Тем не менее это движение было даже почти ласковым - оно всего лишь фиксировало голову, но не причиняло страданий, маленькая передышка. Эрих смело смотрел в жестокие голубые глаза, но не потому что был очень отважным и ничего не боялся, а лишь потому что показывать свой страх и свою слабость духа он не собирался. Черт бы побрал его упрямство, которое привело его аж до этого офицера. Если бы он еще раньше повел себя как бессильная тряпка и согласился со всем, что ему говорили - его бы давно просто-напросто убили, и его тело сейчас лежало бы где то среди остальных окоченевших трупов, а душа была бы свободна. Свободна, как черноголовая синица, выпущенная из ржавой клетки боли и отчаяния. Видимо, показушная смелость и дерзость в ответах не нравились арийцу, потому что его глаза стали еще более жесткими, чем раньше, и хищная улыбка вызвала холодный страх в глубине сердца Эриха, и оно даже замерло на секунду.
Снова удар - и воздух на мгновение перестал поступать в легкие. Где-то в голове пронеслась слабая ироничная мысль об однообразии вариантов ударов светловолосого мучителя. Пронеслась и исчезла, потому что думать сейчас совершенно не хотелось. Скорее с каждым новым импульсом боли Эрих сплетал внутри маленький кокон, куда был недоступен путь болезненных физических явлений и негатива - только положительные эмоции служили прутьями обособленного гнездышка - любовь матери, благодарные взгляды пациентов, солнечные лучи и весенние ароматы. Они  создавали маленькую обособленную крепость, откуда Эрих черпал свою стойкость, куда прятался в моменты отчаяния. Она была не такой уж прочной, но выстоять против жалких попыток сломить его дух вполне могла.
Эрих почти не слушал то, что ему говорит офицер - боль мешала восприятию его слов, да и вряд ли он услышал бы что-то новое. Он же не впервые был на допросе. И бесполезно было объяснять, что он даже не говорил с тем партизаном, что все равно не понимал русского, что он виноват только в том, что помог раненому человеку.
Небольшое облегчение наступило, когда запястья были освобождены от веревок - это было приятно до такой степени, что Эрих даже облегченно выдохнул, на секунду прикрыв глаза, чувствуя как кровь хлынула в ладони, и пальцы закололо от перенапряжения, когда капилляры вновь расширились. Но облегчение было недолгим.
Грубые жесткие руки приподняли его как пушинку - еще бы, он так исхудал, что он весил едва ли больше, чем дворовый пес.
Удар об пол - и Эрих подумал, что внутри у него перевернулись все органы, и сердце стало биться где-то в горле, и искры брызнули из глаз. Он лежал тяжело дыша и пытаясь собрать свои мысли в порядок, как вдруг острая боль в кости руки заставила его издать короткий хриплый вскрик. Противный хруст, словно от ломающейся доски, так и стоял в ушах, и боль резко промчалась от запястья к вискам. Его хрупкие руки можно было бы сломать одним движением, что уж говорить о тяжелом военном сапоге. Острая боль сменилась ноющей - если не двигать рукой, терпеть было можно, но его офицер вряд ли позволил бы ему такую роскошь. Только небольшая передышка, когда мужчина отошел в сторону, снова задав тот же бессмысленный вопрос, который Эрих слышал уже далеко не в первый раз. Но эта передышка позволила Эриху стиснуть зубы, прикусывая губу, потому что он больше не собирался кричать. По крайней мере сейчас.
Тяжелое тело приземлилось на его спину, придавливая его к земле, заставив его шире открыть рот, чтобы в сдавленные легкие проникал воздух с шумным присвистом. Адская боль в запястье вспыхнула вновь, когда офицер грубо завел его руки за спину. Пальцы на горячей от боли ладони уже безжизненно повисли, но от этого не перестали болеть.
- Я не знаю ничего, - слова звучали очень глухо из-за стиснутых зубов и из-за того, что пленный упирался лицом в пол, что есть силы прижимая лоб к прохладному бетону - сейчас хотелось хоть чего-то материального, чего-то, что отвлекало от боли.
В сухих уголках глаз кололо, словно в них впивались крохотные иголочки - слезные протоки пытались выдавить хоть каплю, но не могли от обезвоживания и лишь выдавали болезненные спазмы.
- Я даже не знаю русского,- хоть один логический довод сможет ли дойти до сознания мучителя? - я не могу сказать вам того, чего не знаю.
Он старался говорить спокойно, при каждом слове касаясь губами прохладного камня под лицом, но голос все равно дрожал от боли и яростного отчаяния. Сейчас бесполезно было испытывать злость, но он ничего не мог с собой поделать. Хотелось встать и сбежать отсюда, далеко далеко, туда, где сейчас зреют виноградники, где ягоды наливаются терпким соком, освещенные солнцем и ласково изнежанные ветром. Но ноги все еще были связаны, и он ничего не мог поделать с болью, ломающей на осколки умиротворяющую картину в его голове.
- Даже если вы сломаете мне все кости и сдерете кожу, я не скажу вам ничего нового.
Он чуть повернул голову, с дерзкой ненавистью глядя на своего мучителя.

Прямой удар об пол что есть силы заставил челюсть клацнуть, прикусывая губы до крови, хлынувшей в рот. Эрих буквально ощущал, как из его глаз посыпались искры, и рассыпались по бетонному полу, сплетаясь в разноцветные круги и другие фигуры, плавая перед пленником и дразня его своей мнимой веселостью. Парнишка кашлянул, сплевывая на пол вязкую слюну, смешанную с кровью треснувших сухих губ.
Эрих прекрасно знал, что должен как-то оправдаться перед офицером, сказать хоть что-то, чтобы его отпустили, прекратили издеваться над его и без того истощенным и истерзанным телом. Придумать сказку о том, что партизаны основали свой собственный лагерь в лесной чаще рядом с Берлином и продают там воздушную кукурузу и сладкую вату, распевают песни и строят коварные планы против беззащитных немецких солдат с добрыми глазами и цветами вместо винтовок. Сказать что угодно, придумать что угодно, испытать долгожданное облегчение, маленькую передышку от пыток. Но это ведь не означало бы спасения все равно. Этот офицер с грубыми пальцами, которые сейчас крутили его несчастные спутанные волосы, вырывая их прядями, вряд ли отпустил бы его восвояси даже при таком раскладе событий – тут в любом случае Эриху выпадала бы Пиковая Дама. Что бы он ни сказал, что бы ни сделал, даже если бы собственноручно пошел и пленил Сталина, он все равно остался бы врагом. Он помог раненому партизану – и ему уже не было прощения. Единственное, в чем тут была разница – умрет ли он быстро или под пытками. В конце концов, он правда мог бы выбрать первый вариант, но просто уже не видел в этом смысла. Его гордый, будь он проклят, дух не позволял ему прикрываться ложью и умирать в грехе. Он был ни в чем не виноват, и эта мысль грела его – после смерти ему обеспечен Рай, если он существует. А если он соврет, даже эта призрачная надежда на успокоение будет потеряна.
Кровь сочилась по зубам, но парнишка глотал ее чуть ли не с удовольствием. Металлический привкус позволял ему держаться реальности, не впадая в горячий полубезумный обморок от боли. Офицер тем временем что-то назойливо нудел над ухом, и его слова доносились до воспаленного сознания парнишки, еще не отошедшего от удара, как сквозь тягучий сироп, маленькими отрывками. Это гудение в резких неприятных тонах напоминало жужжание навозного жука, и так и хотелось от него отмахнуться, но приходилось слушать, потому что ноющие руки были зажаты сильными ладонями военного.
- Его звали Иван, - бесцветный едва слышный голос. Эрих с удивлением понял, что говорит он сам, сухие губы едва шевелились, отходя от сотрясения.
Он, конечно, был не уверен, что того партизана действительно так звали, просто он привык к тому, что всех русских всегда называли Иванами. К тому же, реальность и вымысел настолько уже перепутались, что это имя вполне могло принадлежать раненому на самом деле.
Правда, этот единственный ответ явно не впечатлил офицера, потому что он встал, продолжая орать о чем-то, и рывком поднял Эриха за волосы. Парень мысленно распрощался с парой прядей. Хот я, какое теперь дело к тому, как он выглядит. Все равно скоро он будет лежать в той благодатной яме с трупами, со счастливой улыбкой на безмятежном лице. Руки безвольно повисли плетьми у тела.
Но произошедшее дальше резко вернуло его из полуобморочного болевого состояния к реальности. Его глаза широко раскрылись, разглядывая напряженный член у его губ, так, словно он впервые вообще видит этот орган. Сначала он даже не понял, что от него хотят. Это было настолько странно, необычно и настолько.. противно, что его сознание никак не хотело воспринимать поступившую информацию. Но когда он наконец понял, что происходит, он резко рванулся назад, стремясь оказаться как можно дальше от стоячей плоти, чтобы она была как можно дальше от его сухих губ, но волосы, крепко зажатые в руках мучителя, не позволили это сделать. Этот офицер был не так прост, как показался сначала и явно обладал большим воображением чем те, с которыми Эрих встречался раньше.
Какого черта… да он вообще никогда не видел, чтобы таким образом пытали парней. Видимо, он слишком хорошо думал про этот идиотский мир.
- Я не буду… я не хочу…- говорить все что угодно, лишь бы садист изменил свое решение.
Вот теперь в его глазах появился страх, сплетенный с ненавистью в узор пламенной ярости. Первоначальная паника уступила место злости. Да что он думает о нем? Неужели он правда уверен, что этот хрупкий парень перед ним будет терпеть это унижение? Тонкие жилистые пальцы сжались вокруг сломанного запястья, причиняя невыносимую боль, и Эрих что есть силы сомкнул зубы, упрямо помотав головой. Он сам загонял себя в более худшее положение, но ничего не мог с собой поделать.

Сколько еще есть у него сил терпеть издевательства? Немерено. Эрих был одним из тех людей, которые находят в себе силы сражаться до самого победного конца, потому что в них слишком много хороших воспоминаний и чувств, которые и делают их сильнее, способными выдержать все, что угодно. Эти чувства, эти мысли нельзя было просто так вытравить, и именно за них Эрих хватался каждый раз, когда ему становилось очень тяжело. Но использовать эти воспоминания в качестве инструмента контроля никто из его мучителей еще не пытался. Это был крайне умный и жестокий ход, давить на любовь к матери, чтобы заставить парня самого принять те унижения, которым он подвергался, сломать самого себя, свою гордость и сделать то, что внушает ему ужас. Беловолосый офицер, видимо, испытывал несказанное удовольствие от всего происходящего, от той гаммы смешанных чувств, что испытывал сейчас заключенный. Ему нравилось находить те точки, давление на которые в сознании пленника, которые причиняли бы наибольшую боль.
Эрих с плохо скрываемым ужасом слушал, как садист рассказывает ему о том, что могут сделать с его матерью немецкие солдаты, и картины, одна страшнее другой, живо предстали перед глазами парня. Его воображение было слишком услужливыми, прибавляя к мыслям и образам все новые и новые краски. Эрих всегда любил мать, ближе, чем она у него никого и не было. Разве что брат, с которым они были очень близки в детстве, с которым просыпались и засыпали вместе, проживали хорошее и плохое. После развода, Эрих потерял вести об отце и брате, и у него осталась только мать. Мысль о том, что с ней может что-то случиться из-за его необдуманной глупости была слишком ужасна, чтобы оказаться реальностью. Этого он себе не простил бы никогда. Сам он мог вынести какую угодно боль, но обрекать на подобное единственного ему дорогого человека было бы для него большей пыткой, чем все, что может придумать ариец, сидящий сейчас перед ним.
Улыбка матери мелькнула перед глазами. Ее теплые руки и мягкий, слегка усталый взгляд. Ее приятный голос, выводящий мелодию колыбельной. В уголках глаз вновь появились крохотные иголочки, которые, видимо, теперь навсегда заняли место обычных слез.
Видимо, немцу надоело ждать, когда Эрих решится наконец выполнить приказанное, взвесив все доводы, поэтому он решил ускорить этот процесс. Резкая боль в животе заставила парня согнуться, вновь потеряв, кажется, весь воздух из легких. Стоило ему открыть рот, чтобы поглубже вдохнуть, расправляя ноющие легкие, как грубые пальцы дернули его за волосы и, он почувствовал, как его язык коснулся солоноватой горячей кожи. Первой мыслью было сомкнуть челюсти, причинить боль чувствительному органу, укусить глубже, ощутить его кровь во рту, но.. слова арийца назойливо лезли в голову, отметая любые попытки сопротивления.
Парень закрыл глаза, шире открывая рот. Противно, это было ужасно противно. До этого момента он даже не мог себе представить, что такое вообще возможно, что это случится именно с ним. И.. если честно, он вообще не представлял, что должен делать. Да куда там, ему было двадцать лет, но сексуального опыта у него почти и не было. С одной девушкой, всего пару раз, но и те были несколько консервативны.
О чем он думает? О том, как ему доставить удовольствие этому садисту? К горлу подкатила тошнота, но Эрих с силой проглотил этот спазм. Он скользнул языком по напряженному члену, чувствуя, как вся его сущность сопротивляется тому, что происходит сейчас, но ничего не мог поделать, потому что те картины, что нарисовало воображение, были слишком живы в голове. Сомкнул губы, стараясь не касаться кожи зубами. Во рту было сухо и горячо, и орган едва умещался внутри, он казался соленым на вкус, и Эрих абсолютно не знал, что делать дальше в этой ситуации, глотая вязкую слюну вместе с позывами тошноты.

С каждым новым движением Эрих терял частицы своего самообладания, своей гордости. Зачем оно нужно, это дурацкое чувство, которое привело его к такому? Почему нельзя было в самом начале сознаться в измене и умереть от пули, а не от пыток. Если бы он знал тогда, до какой степени извращенным будет ум его мучителя, до каких глубин может опускаться его воображение, разве он продолжил бы настаивать на своем? Да кто по доброй воле может решиться на такое - стоять на коленях перед человеком, которого ненавидишь всей душой, чей смерти желаешь больше всего, и стараться ублажить его так, как делают это дешевые шлюхи. Эрих и понятия не имел, что сможет когда-либо ненавидеть кого-то так же, как этого арийца. И от этого вдвойне чувствовал себя ужасно. Он был слишком добр для того, чтобы вмещать в себе столько негативных эмоций, это было слишком тяжело для него.
Правда, думать об этом всем уже не было сил. Жесткие пальцы цепкой хваткой впились в темные длинные волосы пленного, буквально насаживая его голову на свой напряженный орган. Эрих что есть силы зажмурился, чтобы не видеть происходящего. Хотелось забыться, отвлечься, но инородное тело во рту, от которого начинала ныть глотка, вызывая рвотные спазмы, и желудок уже болел от постоянного напряжения, мешало ему думать о чем-то другом. Он сжал пальцы здоровой руки в кулак, в то время как вторая висела безвольной плетью, нагоняя еще боли в и без того отвратительное состояние парня. Что дальше? Что садист еще может придумать? С некоторой наивностью парнишка подумал о том, что он не девушка, поэтому изнасиловать его нельзя. Его разум был слишком невинен, чтобы подумать о том, что отсутствие женских половых органов не дает ему никакой гарантии, что унижение окончится только членом во рту.
Раздраженный голос вкрадчиво коснулся слуха, пройдя по телу разрядом тока, заставив Эриха поднять взгляд, приоткрыв рот и тяжело дыша. Горло горело огнем, но желудок, похоже, несколько успокоился, привыкнув к такому неприятному "массажу" глотки. Почти с радостью, на сколько он был способен сейчас испытывать счастье, Эрих начал сам двигать головой, повинуясь приказу, чувствуя, как хватка волос несколько ослабла. Так было немного легче - делать все самому, глотать напряженный член так глубоко, насколько он мог сам, а не насколько хотелось мучителю. И дыхание восстановилось, горло перестали сжимать спазмы. Здесь уже не шла речь о гордости, просто хотелось облегчить свое положение, не идя при этом вразрез с желаниями нациста.
Но временное облегчение быстро надоело голубоглазому блондину. Он выдохнул от наслаждения, загнав член в горло парня, лишая его доступа воздуха и причиняя ужасную боль. Если бы Эрих мог плакать, в углах его глаз сейчас точно выступили бы слезы, вместо привычных уже раскаленных игол боли. Он широко раскрыл глаза и поднял руку, упираясь в бедра мужчины, пытаясь оттолкнуть их, желудок сжался в спазме, и даже от этого ариец получил огромное удовольствие - чем хуже было Эриху, тем лучше чувствовал себя садист. Эрих возблагодарил всех богов, когда это наконец закончилось, и его рот обрел свободу.
Когда жесткие пальцы отпустили длинные темные волосы парня, он уперся здоровой рукой в пол, кашляя и сплевывая вязкую слюну, почти силой воли подавляя рвотные позывы. Горло горело огнем, словно он только что проглотил литр подожженного бензина. Тяжелое дыхание вырывалось с легким хрипом, ноющие легкие раскрывались с болью. Когда уже конец? Но когда офицер опустился перед ним на корточки, приподнимая его подбородок и взглянул в его глаза, Эрих понял - конец уже не скоро. Теперь уже было неважно все, что он скажет. Это уже был не допрос, не пытка с целью получения информации. Арийцу просто-напросто нравилось получать удовольствие таким изуверским способом. Его приводила в экстаз боль и мольбы, отраженные на лице Эриха.
Немец сжал зубы и с ненавистью взглянул в голубые глаза мучителя. Он явно представлял себе, как достает нож или пистолет и лишает его жизни. Ничего, он больше ничего ему не скажет. Этот офицер итак прекрасно знает, что Эрих не может ничего ему поведать, такого, что достойно будет его внимания. Да ему и нечего было больше сказать, кроме...
- Гори. В. Аду, - он тщательно выделил каждое слово, говоря шепотом, но в наступившей тишине все было слышно очень четко.
Сейчас его ненависть достигла той степени, когда его не волновала собственная судьба. Мать? Даже если он сейчас будет вести себя как послушная овечка, разве это сможет что-то изменить в ее судьбе? Определенно, он будет виноват с происходящим с ней, но даже будучи покорным рабом.. Он по глазам офицера видел, что ему ничего не стоит замучить и ее, вне зависимости от того, что сейчас будет делать Эрих.

Зрачки офицера расширились, когда шепот обессиленного пленника коснулся его слуха. Эрих буквально чувствовал горячей кожей исходившую от голубых глаз, в которых вкрались оттенки стали, ледяную ярость, такую страшную, обманчиво спокойную, как снежная поверхность горных пиков, с которых спустя секунду сойдет смертельная лавина. На мгновение, долгое как несколько веков, наступила полная тишина, нарушаемая только хриплым дыханием Эриха. Но затем последовала реакция, к которой пленный был готов. Тяжелый кулак впечатался в челюсть, выбивая пару зубов и наполняя кровью сухой рот немца. Эрих закашлялся, чувствуя, как его собственная горячая кровь извитой змеей скользнула по подбородку. Он даже не успел сплюнуть кашу с металлическим привкусом, как дыхание перехватило - надо же, сколько сил таится в этом офицерском теле, если он может приподнять так, одной рукой, за горло, пленного парня. Хотя, что уж этому удивляться - это худощавое существо можно было носить на руках весь день, абсолютно не испытывая дискомфорта при этом, словно он был дамской сумочкой. Тонкие пальцы сжались вокруг мощного запястья арийца, словно это могло заставить его ослабить хватку. Сломанная рука уже не болела, а просто ныла, потому что существовали вещи гораздо болезненней, чем боль от смещающихся костей, и воспаленное сознание тщательно выбирало приоритеты.
Эрих открыл рот, судорожно хватая воздух, но где-то в глубине души он надеялся, что сейчас, подстегнутый этой вспышкой ярости, офицер просто-напросто задушит его, и на этом все - наступит долгожданный конец, долгожданное освобождение от боли и страха. Может, поэтому он специально злил мучителя - чтобы ускорить собственную смерть, потому что агония была уже слишком долгой, и он сомневался, что сможет все это мужественно вытерпеть. Но нет. Кажется, надеждам не дано было осуществиться сейчас. Потому что пальцы арийца разжались, и Эрих упал на колени, сплевывая наконец на бетон сгустки крови. Кажется, среди них промелькнули его зубы, но это уже не имело значения. Отстраненно парнишка подумал о том, что на лице у него после такого удара явно будет не один синяк. Глупые мысли. Хотя ни о чем другом думать в этот момент было невозможно, кажется, мозг потерял способность рационально мыслить, оставляя за собой только разрозненные фразы и образы.
Резкий удар по спине - и парень послушно уперся руками в пол, не особо думая о том, что теперь будет - может, офицер испинает его по животу? Такое уже было, этим не удивишь - будет больно, но это терпеть можно. Эрих пребывал в счастливом неведении того, что с ним собираются делать вплоть до тех пор, пока не почувствовал, как с него спустили штаны. Быстрая мысль, словно молния хлестнула по сознанию, вырывая его из полубредовых грез. Это уже не было обычной пыткой. Сейчас должно было быть нечто страшнее. Эрих резко повернул голову назад, чтобы как раз увидеть жесткие голубые глаза, и затем мир утонул во вспышке огненной боли, куда страшнее и яростнее, чем все, что он испытывал до этого.
Эрих рванулся вперед, но жесткие пальцы больно сжали его бедра, так что он лишь потерял равновесие и ударился подбородком об пол. Хриплый болезненный крик вырвался из легких вместе с горячим дыханием. Ни в каких страшных кошмарах он и думать не мог о такой возможности - что его будут насиловать, как девушку, да еще и таким жестоким способом. Тело словно разрывало на части, и казалось, что в него входит не член, а раскаленный кусок железа. Он уже забыл об обещании самому себе, что не будет больше кричать - сейчас уже все обещания не имели смысла, потому что мир перестал существовать таким, какой он был раньше.
И было непонятно, от чего он испытывает большую боль - от разрывающего его изнутри члена или от унижения, которому подвергается. Уголки глаз наконец стали мокрыми - надо же, а ведь он думал, что совершенно разучился плакать. Слезы хлынули по грязным щекам, и смешиваясь с кровью изо рта, падали на холодный пол.
Но когда член вошел до самого конца, Эрих уже перестал кричать. На это уже не было сил. Он почти лежал на грязном бетоне, лишь удерживаясь на коленях, чувствуя как член внутри него омывается кровью. Ну что ж, ее тоже можно было считать своеобразной смазкой, но это скорее был плюс для светловолосого офицера, потому что облегчить положение Эриха, кажется, уже было невозможно. Внутри его тела словно плескалась расплавленная магма, и жар съедал его изнутри.
Парень прикрыл глаза, стискивая зубы. Что он мог поделать сейчас? Только потерять сознание от боли, но его мозг решил, видимо, не давать ему такой передышки, потому что он чувствовал и осознавал все, что с ним делают. И это было самым ужасным. Этот офицер не просто был садистом, он знал, что делать, чтобы его пленный чувствовал себя максимально униженным. И испытывал при этом настоящее наслаждение.